Хотя история с передачей Исаакиевского собора Русской православной церкви еще далека от завершения, но можно уже отметить определенные симптоматичные моменты.
По крайней мере, это событие перестало выглядеть единичным спорным моментом, а обрело уже определенную историческую последовательность, в которой существует самый верхний пласт – история последних полутора месяцев и наполняющих их событий, напрямую или косвенно связанных с собором. Под ним прослеживается следующий пласт – история самого Исаакиевского собора, обращение к которой просто необходимо, поскольку иначе вообще не разобраться, кто прав, а кто виноват в этой запутанной круговерти. Наконец, не стоит забывать и третий план – сложную и противоречивую (несмотря на внешнюю гладкость) историю взаимоотношений церкви и государства, церкви в общества в постсоветские годы.
Вот он и представляется наиболее интересным.
Во-первых, хочется подчеркнуть, что ажиотаж вокруг собора не связан с сугубо религиозной составляющей, а порожден, в большей степени, социальными и экономическими причинами. Основанием для массовых возмущений стал не сам факт передачи собора, а его кулуарность, нарочитое пренебрежение мнением тех самых людей, которые, во многом, и составляют сообщество прихожан. Хотя, сам по себе акт передачи собора церкви не может быть назван в чистом виде реституцией, поскольку, как ни парадоксально, Исаакиевский собор изначально церковной организации и не принадлежал. Сначала он относился к ведению Министерства императорского двора, а потом был передан Министерству внутренних дел, в ведении которого благополучно и пробыл до 1917 года.
Соответственно и действие закона «О передаче религиозным организациям имущества религиозного назначения, находящегося в государственной или муниципальной собственности», подписанного в 2010 году, может быть распространено на данный случай с большой натяжкой. Вспоминается старый греческий софизм, намекающий на то, что каждый, кто не терял рога, является рогатым. Здесь ситуация обратная – может ли быть возвращено то, что никогда и не принадлежало? С точки зрения логики – нет, но религиозная логика – понятие особое, так что ни в чем нельзя быть до конца уверенным.
По поводу остальных аргументов, предъявляемых противниками передачи собора, слишком много сказано в прессе итак, чтобы еще раз это повторять.
Во-вторых, показательно, что изначально не религиозные основания выливаются именно в противостояние по поводу религии. Когда вера становится церковью, превращаясь в социальный институт, у нее не могут не возникнуть естественные атрибуты этого института, к числу которых заботится стремление к собственному самосохранению. Зачастую – вопреки декларируемым целям. В этом смысле вполне естественным становится вопрос о том, почему церковь, устами своего основателя провозглашающая идеалы мира и отсутствия различия между людьми (вспомните слова апостола Павла – «нет ни эллина, ни иудея»), вдруг сама становится причиной общественного противостояния.
Как ни печально, но с продолжением экономического кризиса подспудно созревавшая, но только теперь вырвавшаяся на поверхность трещина раскола имеет тенденцию только расширяться. Если в «сытые годы» благодушно настроенные граждане спокойно относились к очередному памятнику, который переходит из ведения одной институции в ведение другой (попутно повисая бременем на государственном бюджете, поскольку Русская православная церковь до сих пор обладает значительными налоговыми льготами), то теперь ситуация меняется. Лишившийся не только привычного уровня жизни, но и иллюзий по поводу возможности и желания государства помочь вернуть этот уровень, гражданин испытывает резонные сомнения, насколько уместно для государства лишаться итак немногочисленных доходов в пользу церкви (которая, если верить Конституции, от государства отделена).
В частности, почему не возникает стремления воспользоваться законом о реституции применительно к развалинам сельских храмов? Почему бы не превратить их в зримые проявления того, как религиозные организации облагораживают пространство и повышают уровень духовной культуры среди населения?
Но почему-то объектом интереса становится очередной музей, даже при обосновании передачи которого возникает любопытная двусмысленность. Сначала оговаривается, что статус музея (и соответствующая плата за вход) является препятствием для исполнения религиозной функции данного здания, а впоследствии (когда встает вопрос о постоянных затратах на реставрацию) – выясняется, что плата за вход будет по-прежнему взиматься. Возникает еще одно логичное умозаключение – а если принципиальной разницы в режимах доступа нет, то зачем совершать лишние телодвижения? Получается, что зарабатываемые за счет туристов средства будут расходоваться на нужды церковной организации, а вот поддержание самого здания Исаакиевского собора в надлежащем состоянии в итоге может оказаться на плечах опять-таки государства? Или Санкт-Петербурга, в ведении которого собор находится сейчас. Вот и получается, что экономические коллизии оказываются гораздо важнее и интереснее, чем усиленно раздуваемые слухи клерикализма – с одной стороны, и новых гонений на церковь – с другой. Как говаривал Маркс, ничего личного, просто экономические интересы.
А еще полезно было вспомнить само исходное значение слова «собор» – сбор, собрание. Недаром русский философ Алексей Хомяков в первой половине XIX века ввел понятие «соборность» (до сих пор, между прочим, не переводящееся на иностранные языки), под которым он разумел ту своеобразную форму объединения индивидов, когда общее мнение не подминает под себя индивидуальную точку зрения, поэтому возникающее единодушие свободно по своей природе. Вот и получается, что Исаакиевский собор – это даже не конкретное здание, а именно те люди, которые собрались вместе, чтобы выразить озабоченность его судьбой. Люди, которым просто небезразлично, что в современном обществе – уже немало.